Лейтенант Бережной
Мне хотелось бы рассказать вам про моего друга, лейтенанта Бережного. Он и сейчас стоит передо мной, как живой: веселый, белоголовый и быстроглазый, отчаянный плясун и любитель украинских песен. Командир огневого взвода был любимцем всей батареи. Дома у него была мать, очень добрая, по его словам, старушка, и жена, которая судя по последнему письму, бессовестно изменила ему.
— На мой век баб хватит, — прочитав письмо, отмахнулся Гриша. Но почему-то с этого дня больше стал пить, чаще напивался.
В душе он, видимо, тяжело переживал разрыв с женой. Матери же аккуратно высылал деньги, а иногда и небольшие посылочки. Последний день, проведенный с ним вместе, мне особенно запомнился. Это был ясный декабрьский день 1944 года. Утром я проснулся от ощущения пронизывающего насквозь холода. Пахло сыростью, зубы мои стучали, и мне казалось, что я промерз до костей. В ровике, узком и глубоком, было темно и сыро, как в могиле. Сквозь длинные стебли кукурузы, набросанной на ровик с вечера предусмотрительным ординарцем, проходили мелкие лучики дневного света. Перевернувшись на другой бок, я вынул часы. Было без четверти семь. Разбросав кукурузу, я вылез наружу. Батарея, которой я командовал, стояла среди кукурузного поля на одном из танкоопасных направлений в пяти километрах от Будапешта.
Слева от моих пушек в сторону немцев убегала шоссейная дорога, справа – рощица, над всем этим – безмятежное голубое небо. Тишина только изредка прерывалась отдельными выстрелами и очередями, — от скуки балуются. Вот уже почти сутки стояло это затишье.
Поднявшись по склону балки, я вышел к огневой позиции. У первого орудия меня встретил командир взвода лейтенант Бережной.
— Все в порядке, комбат, — доложил он и пошел рядом, задумчиво глядя под ноги. Да, все было в порядке: часовые на местах, расчеты отдыхают. Впереди, врывшись в землю, ждали приказа солдаты батальона капитана Валуйского.
— Слушай, комбат, — сказал вдруг Бережной, прищурив карие глаза, — чего это вдруг так затихло? Я всю ночь слушал… Может контрудар готовят?
Над головой вдруг засвистело, потом зашелестело, как ветер шелестит бумагой. Дрогнула земля. Взрыв… Далеко позади. Опять свист… Другой – ближе.
— Поднимай людей! – приказал я и прыгнул в первый попавшийся окоп.
… Через минуту все вокруг нас гудело, лопалось, вздымалось. Оглушенный, полузасыпанный землей, я приподнялся и поднес глазам бинокль. По кукурузе, низко пригнувшись, бежали пехотинцы. «Чего это они?» — подумал я и осмотрел горизонт. Вдруг страшная догадка поразила меня: танки!
Глухой рокочущий гул и лязганье подтвердили это. Из рощи показались танки, видимо, ранее замаскированные там. Они ползли медленно, изредка останавливаясь, и били наугад. Ясно, они не подозревали о существовании пушек среди высоких стеблей кукурузы.
— Батарею к бою! – скомандовал я и прижался глазами к биноклю. Танки явно не знали о батарее. Свой огонь они сосредоточили на бегущих пехотинцах. Я оглядел батарею. У орудий копошились люди. У первого появилась коренастая фигура командира взвода. Бережной стоял во весь рост, не пригибаясь, и что-то кричал. А что? Беспрерывно нарастающий гул и грохот не давали мне расслышать.
Выстрелило первое орудие.
Головной танк развернулся и пошел прямо на него. «Обнаружил!» — невольно вырвалось у меня вслух. С минуту смотрел я, не отрываясь, на черную громадину, которая с убийственной неуклонностью надвигалась на орудие. Еще мгновенье, и батарея раздавлена, растоптана; еще немного, и успех немцам обеспечен, прорыв их удался. С минуту расчеты сидели в ровиках, батарея молчала, а танк безнаказанно двигался к первому орудию.
Но вот впереди появился лейтенант Бережной, без шапки, с окровавленной щекой и горящими глазами. Он бежал к третьему орудию. Почему к третьему? Ага! Молодец, Гриша! – я прекрасно понял его мысль. Танк, идущий на первое орудие, к третьему как раз повернулся боком. А боковая броня, как известно, тоньше лобовой, да и площадь прицеливания больше.
***
… Среди черного поля, на изорванной снарядами земле горели два железных чудовища с крестами на броне. Остальные повернули и быстро скрылись за рощей. Приходило затишье.
Я подошел к третьему орудию. Уставшие солдаты, оттирая пот с грязных лиц рукавами шинелей, оживленно говорили. Перевязывали раненых. Лейтенант без шапки, с запекшейся кровью в волосах, стоял на бруствере лицом к горящим танкам и… пел. Пел хорошую мирную песню – последнюю песню в своей жизни:
Что ты затуманилась зоренька ясная,
Пала на землю росой…
Потом повернулся, веселый и торжествующий и хотел что-то сказать мне. Рядом вдруг вспыхнуло, все закачалось… Петлей захлестнуло и сильно сдавило голову, страшный удар оглушил и бросил меня в неизвестность. Я потерял сознание.
Очнувшись, увидел склонившегося надо мной старшину Киреева. Тошнота подступала к горлу, шум стоял в голове. Старшина с печальным лицом перевязывал мои перебитые ноги.
— Где Бережной? – спросил я, с трудом ворочая языком.
— Убило его, товарищ комбат… одним снарядом вас…
***
9 мая 1945 года в госпитале я праздновал День Победы. По первому стакану, как водится, мы выпили за Победу. Тут мне почему-то вдруг ясно представилась коренастая фигура лейтенанта, бегущая во весь рост под пулями и осколками снарядов. Друзьям по палате я тут же кратко рассказал историю моего друга. Мы выпили за тех, кто жизни свои положил за счастье народа. Вечная память и слава им!
Иннокентий Миронов
Май 1946 года