«Всё мнится мне былью …»
«… Весь Кремль – золотисто-розовый, над снежной Москвой-рекой. Кажется мне, что там – Святое, и нет никого людей.
Стены с башнями – чтобы не смели войти враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.
Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют – священным светом. Все – в золотистом воздухе, в дымно-голубоватом свете: будто кадят там ладаном.
Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это – мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы… и дымные облачка за ними, и эта моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов… – были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, – я знаю. И щели в стенах – знаю. Я глядел из-за стен… когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат… – все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны… – все мнится былью, моей былью… – будто во сне забытом…»
Кто, кто написал эти простые и трогательные строки? Замечательный русский писатель Иван Сергеевич Шмелев. Долгое время не знали мы его имени… Судьба этого талантливого человека сложилась так, что из семидесяти семи лет своей жизни почти тридцать он прожил вдали от родины – в эмиграции, где отчаянно тосковал по России, которую любил всей душой, страстно, преданно, «до боли сердечной». И книги его, широко известные в дореволюционной России, долгое время не были знакомы современным читателям.
«Среднего роста, тонкий, худощавый, большие серые глаза… Эти глаза владеют всем лицом… склонны к ласковой усмешке, но чаще глубоко серьезные и грустные. Его лицо изборождено глубокими складками-впадинами от созерцания и сострадания… лицо русское,– лицо прошлых веков, пожалуй – лицо старовера, страдальца…». Такой портрет Шмелева дает биограф писателя, его племянница Юлия Александровна Кутырина.
«Мы из торговых крестьян, — говорил о себе Шмелев, — коренные москвичи старой веры». Прадед его, тоже Иван (в семье по мужской линии переходили два имени: Иван и Сергей) обосновался в Москве еще в 1812 году. Он построил дом в Кадашевской слободе, что в Замоскворечье, – районе купеческих особняков и белокаменных церквей. После войны прадед занялся плотницким делом, торговал посудным и щепным товаром, это были чашки, миски, ложки, игрушки, складни. Его сын, тоже Иван, дед писателя, продолжил семейное дело, расширил его — начал брать подряды на строительство домов, стал уважаемым человеком.
Особое место в благодарной памяти Шмелева занимает его отец, Сергей Иванович, которому писатель посвящает самые задушевные строки. Он тоже был подрядчиком, хозяином большой плотничьей артели, содержал банные заведения. «Отец не окончил курса в мещанском училище. С пятнадцати лет помогал деду по подрядным делам. Покупал леса, гонял плоты и барки с лесом и щепным товаром. …Строил мосты, дома…, держал портомойни на реке, купальни, лодки, бани… Кипел в делах. Дома его видели только в праздник», – вспоминал Шмелев.
Маленький Ваня проводил во дворе своего замоскворецкого дома много времени, ведь сюда со всех концов России приходили разные люди. «Ранние годы, – вспоминал писатель, – дали мне много впечатлений… Во дворе стояла постоянная толчея. Работали плотники, каменщики, маляры… Приходили получать расчет и галдели. Эти «архимеды и мастаки» пели смешные песенки и не лазили в карман за словом. Слов было много на нашем дворе – всяких. Это была первая прочитанная мною книга – книга живого, бойкого и красочного слова. Здесь, во дворе, я увидел народ… Мозолистые руки давали мне с добродушным подмигиваньем и рубанки, и пилу, и топорик, и молотки и учили, как «притрафляться» на досках, среди смолистого запаха стружек, я ел кислый хлеб, круто посоленный, головки лука и черные, из деревни привезенные лепешки… Здесь я узнал запах рабочего пота, дегтя, крепкой махорки. Здесь я впервые почувствовал тоску русской души в песне, которую пел рыжий маляр. И-эх и темы-най лес… да эх и темы-на-ай… Я видел, как теряют на работе пальцы, как течет кровь из-под сорванных мозолей и ногтей, как натирают мертвецки пьяным уши, как бьются на стенках, как метким и острым словом поражают противника, как пишут письма в деревню и как их читают. Здесь я получил первое и важное знание жизни. Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который все мог… Они дали мне много слов, много неопределенных чувствований и опыта. Двор наш для меня явился первой школой жизни – самой важной и мудрой…»
Несмотря на то, что семья Шмелевых была патриархальной и придерживалась старозаветных традиций, все же образование и искусство были ей не чужды. В этом была заслуга матери. Жесткая, вернее, жестокая, волевая, она сумела дать детям отличное образование, несмотря на резко ухудшившееся материальное положение семьи после неожиданной смерти мужа-кормильца. Иван остался без отца в возрасте семи лет.
Приступив к учебе, Шмелев-гимназист погрузился в новый, волшебный мир – мир литературы и искусства. В гимназии будущий писатель выделял особо преподавателя словесности Федора Владимировича Цветаева (родного дядю великого русского поэта Марины Цветаевой). Федор Владимирович был талантливым педагогом, преданным своему делу. Он любил своих учеников, и они платили ему такой же искренней любовью. «Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмет и прочтет из Пушкина… «Имел он песен дивный дар И голос, шуму вод подобный», – певуче читал Цветаев… он ставил мне за рассказы пятерки с тремя иногда крестами, – такие жирные! – и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек: «Вот что, муж-чи-на… – у тебя есть что-то… некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах… пом-ни!». Очевидно, что под благотворным влиянием Ф.В. Цветаева расширился литературный кругозор Шмелева-гимназиста, обогатился его духовный мир, в который вошли новые книги, новые авторы. Как знать, если бы не Федор Владимирович Цветаев, может и не знали бы мы русского писателя Ивана Шмелева…
А потом был юридический факультет Московского университета, лекции Ключевского по истории, Тимирязева по ботанике, Веселовского по литературе. Шмелев начал писать, еще учась в гимназии, а первые публикации пришлись на начало учебы в университете. Это были зарисовка народной жизни «У мельницы», очерки «На скалах Валаама». Однако как ни счастлив был юноша увидеть свое имя на страницах журнала, но «…ряд событий – университет, женитьба – как-то заслонили мое начинание. И я не придал особое значение тому, что писал».
Когда Шмелев познакомился со своей будущей женой, Ольгой Александровной Охтерлони, ему было 18 лет, а ей 16. Она была дочерью генерала А. Охтерлони, участника обороны Севастополя. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года он по просьбе жены избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на северо-западе Ладоги. «…И вот в каком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло… к монастырям!». В течение последующих 40 лет, вплоть до смерти Ольги Александровны в 1936 году, они почти не расставались друг с другом. Глубоко верующий человек, она помогла мужу вспомнить свою детскую искреннюю веру, вернуться к ней уже на осознанном, взрослом уровне, за что всю жизнь Иван Сергеевич был ей благодарен.
Однако первые литературные опыты Ивана Сергеевича были прерваны на десять лет повседневной жизнью, заботами о семье. Он служил чиновником, как бы сейчас сказали, налоговым инспектором, и бывал по долгу службы в самых глухих углах Владимирской губернии. Хождение по владимирским дорогам многое открыло чуткому и внимательному писателю. Буквально сердцем улавливает он начинающиеся раскаты грома, предвещавшие революционную грозу.
Опубликовав в 1905-1906 годах после долгого перерыва несколько рассказов («По спешному делу», «Вахмистр», «Жулик»), остроумный и бесхитростный, тонко чувствующий Иван Сергеевич быстро стал в кругу писателей человеком, пользующимся заслуженным уважением.
Период до 1917 года был плодотворным: опубликовано огромное количество рассказов, включая повесть «Человек из ресторана», принесшую писателю мировую известность. Она была напечатана в сборнике «Знание» и имела большой успех. По мотивам повести был снят фильм с выдающимся Михаилом Чеховым в главной роли.
В 1915 году супруги Шмелевы провожают на фронт Великой войны своего единственного горячо любимого сына Сергея. Шмелев тяжело переживал разлуку с ним, но, естественно, никогда не сомневался в том, что его семья, как и все другие, должна выполнить свой долг перед Россией. «Сказать, что он любил своего единственного сына Сергея – значит сказать очень мало, – пишет Олег Михайлов. – Прямо-таки с материнской нежностью относился к нему, дышал над ним, а когда сын-офицер оказался на германской, отец считал дни, писал нежные, истинно материнские письма. Когда многопудовые германские снаряды – «чемоданы» – обрушивались на русские окопы и смерть витала рядом с его сыном, он тревожился, сделал ли его «растрепка», «ласточка» прививку и кутает ли шею шарфом…».
Февральскую революцию Шмелев принял всей душой, а вот Октябрь и особенно послеоктябрьские события охладили восторг. Вглядевшись, содрогнулся, отпрянул в ужасе, потому что сердцем распознал в происходящем дух лицемерия, бесчеловечности, кощунства. В то время, когда другие писали о братоубийственной гражданской войне, Шмелев создает удивительно красивую повесть о любви «Неупиваемая чаша». Повесть, по свидетельству О. Михайлова, вызвала восторженный отклик Томаса Манна своею «чистотой и грустью красоты». Сразу после революции Шмелевы переезжают в Крым, в Алушту – место, с которым оказались связаны самые трагические события в жизни писателя. На Крымской земле доживал он остатки русской жизни, лишился сына. 1920 – страшный для него год. Сергей, офицер, служил в армии Врангеля, в Алуште, при управлении коменданта, участия в боях не принимал. Больной туберкулезом, в ноябре 1920 года был арестован чекистами распоряжавшегося тогда в Крыму Бела Куна. Почти три месяца он, больной, провел в перенаселенных и смрадных арестантских подвалах, там его держали на каменном полу с массой таких же офицеров, священников, чиновников. Морили голодом, а в январе 1921 его, как и других участников «Белого движения», расстреляли без суда и следствия – при том, что официально им была объявлена амнистия! Несмотря на все усилия отца освободить сына, Сергей был приговорён к смерти. Попытки добиться освобождения оказались тщетны. Шмелевы писали к Горькому, Вересаеву, Луначарскому… По одной из версий, из Москвы была выслана телеграмма крымским чекистам, но, даже если это так, спасти Сергея не удалось. Отцу же ответили: «По недоразумению», «Телеграмма, мол, затерялась где-то, запоздала…». Далее в Крыму были «реквизиции», а за ними наступил голод. Гнев и печаль, скорбь и отвращение, испытываемые Шмелевым, искали своего выхода. Но писать правду уже было нельзя, а лгать писатель не умел. Потом будет письмо Бунину, которое, по признанию последнего, читать без слез невозможно: «Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно». Находясь в состоянии сильнейшего душевного потрясения, Шмелевы покидают Россию. Далее был Париж на печальные годы оставшейся жизни, улица Буало, 91. Тяжесть эмигрантской жизни для семьи Шмелевых усиливалась постоянной скорбью: «Нашу боль ничто не может унять, мы вне жизни, потеряв самое близкое, единственное, нашего сына».
В. КАНСЕИТОВА
(Окончание следует)